Три побега Назыма Хикмета из неволи на свободу
Автор: Чингиз Гусейнов
Источник:Kultura.Az
Дата издания: Декабрь - 2008
Три побега Назыма Хикмета из неволи на свободу
Чингиз Гусейнов
С тех пор, как я стал постоянно жить в Переделкине, городке писателей, где расположены Дом творчества, а также дачи, пожизненно арендуемые писателями у Литературного фонда, выступаю своего рода гидом по Назыму Хикмету, рассказываю о нем приезжающим сюда туркам — студентам, изучающим русский язык, телевизионщикам, снимающим фильм о великом соотечественнике.
У меня даже выработался свой переделкинский маршрут: веду по улицам, названным писательскими именами, — улице Гоголя, где живет Евгений Евтушенко (напротив моего дома), Горького, где жил Вениамин Каверин, далее, за углом, — дом-музей Пастернака, и по пути — непременный визит к Андрею Вознесенскому.
В 1951 году, в сталинскую пору, Назым Хикмет, тогдашний, как его считали, борец за мир и поэт-коммунист (впрочем, ничего в его творчестве коммунистического не было, более того, он даже написал сатирическую драму против коммунистического строя, порождающего культ личности, “А был ли Иван Иванович?”, на генеральной репетиции которой я был, но ее — даже в оттепельные годы! — запретили к показу), был вызволен из турецкой тюрьмы и привезен в СССР.
Это был первый побег Назыма Хикмета из неволи на свободу, когда он обманул сыщиков, приучив их к своему определенному режиму прогулок в тюрьме, а потом его нарушил и так сумел избежать слежки.
Назыма Хикмета поселили в Переделкине, подальше от общений с внешним миром: при Сталине место здесь было закрытое для посещений иностранцами, ибо рядом пролегает охраняемая правительственная трасса.
интерьерные наклейки купить
В Переделкине тогда, помимо Дома творчества и писательских дач, находилось общежитие студентов Литературного института имени Горького, единственного в мире высшего учебного заведения, где учились будущие писатели. Назым Хикмет общался с ними, о чем вспоминает, в частности, тюрок-чуваш Геннадий Айги, известный более как русский поэт, чьи стихи — задолго до их появления на языке оригинала — были переведены на многие языки мира и который дважды номинировался на Нобелевскую премию. Айги как-то показал Назыму Хикмету стихи на чувашском и русском, и тот, предвосхитив его славу, посоветовал, не оставляя работу на родном, писать, если у него интересно получается, на русском тоже, не ожидая, когда переведут, и тем непосредственно выходить к широкому читателю: русский язык выступал в СССР как единственный язык общения между народами, был своего рода окном в большую литературу.
Вообще-то одно время в Москве было модно, чтобы маститый, известный писатель напутствовал молодых, и в такой роли выступил однажды Назым Хикмет, давший, как говорили, путевку в литературу поэту Льву Халифу, о чем тот, эмигрировавший позднее в Америку, с благодарностью вспоминал в мемуарной книге, названной “ЦДЛ”, в большом зале которого праздновали 60-летний юбилей Назыма Хикмета. Здесь же состоялось прощание с ним — гражданская панихида.
Неподалеку от дачи Назыма Хикмета в таком же арендованном доме, ставшем впоследствии музеем, жил Пастернак, к которому порой Хикмет приходил в гости, о чем всегда вспоминает Андрей Вознесенский, когда я привожу к нему турок.
С Переделкином связан второй побег Назыма Хикмета, тоже от неволи, на сей раз — от женского рабства. Дело в том, что в СССР к Назыму Хикмету была приставлена врач, кстати, очень симпатичная, сердечная и красивая женщина, которая его оберегала, лечила, постоянно находилась рядом, была женой-любовницей, а также, как говорили тогда, выполняла, очевидно, и другие функции, связанные с органами безопасности, что вполне соответствовало духу тогдашнего времени. Это тяготило Назыма Хикмета, но он терпел, пока не полюбил другую — молодую женщину, писателя-сценариста Веру Тулякову (ныне, увы, покойную, она стала ему потом единственной законной женой; ей посвящено одно из лучших лирических стихотворений Назыма Хикмета “Солома волос и глаз синева”) — и решил — то были годы “оттепели” — бежать из Переделкина.
Но как усыпить бдительность приставленной к нему женщины, неотступно следующей за ним? И он прибег к хитрости: попросил Акпера Бабаева (о нем я еще расскажу) приехать к нему, вышел якобы проводить его, в домашних тапочках и пижаме, — иначе как уйдешь от неусыпного ока врачихи? — сел в машину к Акперу и… исчез!
А потом, как рассказывал мне Акпер, купил билет на поезд и уехал в Кисловодск, где оставался, пока жена-врач не поняла, что он покинул ее и никогда к ней не вернется.
Назым Хикмет знал, что, оставив дачу, он лишает близкого человека прав на аренду, ибо дача была оформлена лишь на него, и что вскоре женщину, которая оберегала его, попросят покинуть дом, поэтому, благодарный, заранее позаботился о ней: во-первых, оставил ей все, что у него было, даже машину, что стоило дорого, во-вторых, купил ей дачу в другом месте — в Кунцеве, что тоже тогда стоило больших денег; в-третьих, помог устроиться на работу по специальности в поликлинике Литфонда, обслуживавшей писателей (однажды по вызову она приезжала и ко мне, когда я заболел).
Должен заметить, что Назым Хикмет был неравнодушен к красивым женщинам, любвеобилен, как истинный поэт, и я убежден, что, живи он дольше, непременно полюбил бы еще, увлеченный поисками новых источников поэтического вдохновения. Многие-многие годы спустя, ближе к нашим дням, я узнал, что у Назыма Хикмета была еще подруга — моя бывшая студентка из Литературного института, русскоязычная азербайджанка Адиля Гусейнова, чьи воспоминания о Назыме Хикмете я помог года два назад опубликовать в журнале “Литературный Азербайджан”.
Был в Переделкине у Назыма Хикмета пес-дворняга Карабаш, с примесью кавказской овчарки — здоровый, сильный, самый, говорили, свирепый пес в поселке, и жена-врач, покидая дачу, продала его, но собака неоднократно рвала на новом месте цепи-веревки и прибегала на дачу, сторожа ее, пустую.
Однажды пес, в очередной раз сбежав от нового хозяина, застал на даче рабочих-строителей, занятых ее ремонтом. Те, видя недружелюбие пса, вынудили его отступить, и он поранил лапу о гвозди, торчавшие из разложенных повсюду досок. Поселившийся на хикметовской даче известный писатель Петр Александрович Сажин пожалел пса, пригрел его, вылечил, посыпав толченый стрептоцид на ранку, но Карабаш, хоть и благодарный за заботу, все же так и не признал в нем нового хозяина, он продолжал метаться по Переделкину, наводя на всех страх.
И тогда писатели обратились с просьбой к библиотекарше Дома творчества Елене Александровне, с которой Хикмет был дружен, позвонить ему и попросить забрать своего беспокойного пса. Назым Хикмет тотчас приехал, и состоялась в присутствии библиотекарши его беседа с Карабашом, которую я точь-в-точь воспроизвожу.
Назым Хикмет долго извинялся перед псом:
— Извини, — сказал, — я думал, тебе здесь будет лучше, чем в городе.
Собака отвернулась, обиженная на хозяина, которому была верна.
— Я не знал, что тебя продадут, извини.
В глазах собаки была тоска.
— Если б я знал, что тебе плохо, разве б я не забрал тебя, Карабаш?
Боль у собаки не проходила, пес лежал, отвратив взор от хозяина.
— Не надо обижаться на меня, ну, честное слово, я не знал, прости!
И тут в разговор вмешалась библиотекарша, почувствовав, что Назым Хикмет, конечно же, не оставит собаку, заберет с собой в город:
— Назым, вы всегда забывали налить собаке воду, ее постоянно мучила жажда, она пила, где попало. Пожалуйста, не забывайте в городе давать ей воду.
— Что вы, Елена Алксандровна, я не то что воду давать, кофе буду ему по-турецки заваривать!
И тут собака подошла к Назыму Хикмету, положила лапы ему на плечи — простила и примирилась… Назым Хикмет увез Карабаша в Москву.
… Акпер Бабаев, мой замечательный земляк, ученый-тюрколог, первым в России издавший книгу о Хикмете, почти каждый день со времени приезда поэта в Москву общался с ним, но, увы, сколько я ни советовал ему вести день за днем дневник встреч и бесед, откладывал это дело, надеясь, что будет еще время запечатлеть услышанное, что память не подведет. Однако подвела судьба — ранняя смерть. Перефразируя Маяковского, я бы сказал: Говорю о Назыме Хикмете — вижу Акпера Бабаева, говорю об Акпере Бабаеве — вижу Назыма Хикмета. Из неоценимых заслуг Акпера Бабаева — и это стало большим праздником для Назыма Хикмета — издание в оттепельные годы, после развенчания культа личности Сталина, собрания сочинений Назыма Хикмета на языке оригинала в восьми томах в Болгарии. Там в те годы существовало специальное издательство, выпускавшее книги болгарских турецких писателей — впоследствии оно было ликвидировано, так как в Болгарии по инициативе Тодора Живкова началась антитурецкая кампания, турок заставляли брать болгарские имена и фамилии, и однажды целое село заявило, что хочет стать… Тодорами Живковыми. Выпущенный восьмитомник Назыма Хикмета заслуженно называли бабаевским.
В 50—60-е годы по всей стране увлекались всякого рода праздниками культуры, юбилеями национальных писателей. Мне, молодому литератору, работавшему в те годы в Союзе писателей СССР консультантом, не раз приходилось бывать с Назымом Хикметом в Баку на разнообразных писательских мероприятиях, видеть, как его встречали, — азербайджанцы тогда боготворили турок. Как правило, официальные торжественные встречи, вечера, конференции шли на русском языке, ибо в них участвовали представители многих народов, и все могли понимать друг друга только по-русски. И вот появляется на трибуне высокий, красивый голубоглазый мужчина и произносит слова на турецком: Азиз кардешлерим! (Дорогие мои братья!) — и тотчас взрыв аплодисментов! А потом, буквально после каждого турецкого слова в устах Назыма, — бурные овации.
Одна из последних поездок Назыма Хикмета в Баку — на юбилей великого азербайджанского поэта-сатирика Сабира. И о нем — прекрасная статья, где есть такие слова: “О Сабире написано много томов и будет написано еще больше. Сабир преподал всем нам, и особенно азербайджанским писателям, два урока, которые учат: 1. Мужеству, геройству, неустрашимости. Беспощадной борьбе с явлениями, которые тянут народ назад. Искусству владения пером, литературе, достигшей философских глубин, обладающей силой обнаженного клинка. 2. Мастерству, живости, образности. Литературному языку, в основе которого лежит тот, что мы слышим в городе и селе, в домах, на фабрике, в поле. Я восхищен борьбой, которую вел Сабир, и еще больше — литературным мастерством, с которым он вел эту борьбу, Это замечательно, что азербайджанцы имеют такого поэта, как Сабир”.
Назым Хикмет приезжал в город своей молодости с огромной радостью, принимал участие в юбилейных торжествах, если память мне не изменяет, не только Сабира, но и Мирзы Фатали Ахундова, Мамедкулизаде… Последний, имевший псевдоним Молла Насреддин, увы, мало знаком туркам, в Турции был в переводе Азиза Несина опубликован лишь один его рассказ, “Почтовый ящик” (из которого, как русские — из шинели Гоголя, вышли, по меткому выражению одного ученого, перефразировавшего Достоевского, все азербайджанские прозаики). Перевод не очень, между прочим, удачный, многие тонкости и нюансы рассказа оказались не переданы. Азиза Несина подвела обманчивая близость наших языков: одни и те же слова могут иметь существенно разные оттенки и даже диаметрально противоположные смыслы. Об этом есть смешная быль, почти анекдот, рассказанный, со ссылкой на Назыма Хикмета, ровесником его, пионером азербайджанской советской поэзии Сулейманом Рустамом, с которым Назым Хикмет начинал поэтический путь в Баку, где, как известно, в 20-е годы вышел первый его сборник под названием “Кунеши иченлерин туркусу”, то есть “Песнь пьющих солнце”.
— Идем как-то с Назымом по Москве, — рассказывал Сулейман Рустам, — и я говорю ему: Назым, гычым агрыйыр (Назым, очень нога моя болит). Тот удивленно посмотрел на меня. Спустя какое-то время снова говорю ему: Гычым йаман агрыйыр, Назым! Тот снова промолчал, глянув на меня недоуменно, а когда я в третий произнес свое гычым агрыйыр, вспыхнул и, не скрывая раздражения, обрушился на меня с упреками, мол, как тебе не стыдно! ты же мужчина! как можешь произносить такое?! В свою очередь, и я стал выражать недоумение, мол, чего зазорного в том, что я сказал? Ведь у меня действительно болит нога! И тут Назым Хикмет расхохотался: по-турецки гыч — вовсе не нога, а жопа, и потому странно ему было слышать от меня, мужчины, что жопа болит!
Здесь же замечу, коль скоро речь зашла о переводе, что, увы, даже лучшие русские поэты, переводившие Назыма Хикмета, так и не смогли передать дух его поэзии, объемность его строк, о чем, так и не поняв этого феномена, не раз задумывался и я, когда сам стал писать на азербайджанском и переводить себя на русский. Один из ранних моих рассказов был навеян строкой Назыма Хикмета: “Неслимин йапрак токуму башланды…” — “Начался листопад моего поколения”. Элегичность этой строки отражала в известной мере общее настроение, царившее в советском мире, здесь был разлит постоянный и неистребимый пессимизм, тяготение к минорным тональностям, в творчестве Назыма Хикмета — тоже, что вполне оправданно.
Одна из последних моих встреч с Назымом Хикметом произошла в фешенебельном номере престижной тогда гостиницы “Москва”, где после визита в Турцию остановился азербайджанский писатель, председатель Союза писателей Азербайджана Мехти Гусейн. Ему, депутату советского парламента, выпала редкая удача побывать в Стамбуле и Анкаре по приглашению посла СССР в Турции. Вообще-то турки не любили впускать в страну людей, знающих турецкий, особенно азербайджанцев, тем более именитых, потенциально видя в каждом, кто приезжал к ним, агента КГБ; впрочем, и Советский Союз неохотно выпускал писателей-азербайджанцев в Турцию, так что недоверие было обоюдным.
Я пришел к Мехти Гусейну, как он велел, рано утром, в тот же день он уезжал в Баку и просил меня передать какие-то бумаги в Союз писателей СССР. А у него — Назым Хикмет сидит! Мехти Гусейн, довольный удачной поездкой, увлеченно, с какой-то неуемной жадностью рассказывал о Турции, показывал множество книг, газет, привезенных оттуда, а я, слушая его, внимательно наблюдал за Назымом Хикметом, который был растерян, рассеян, не мог ни на чем сосредоточиться, брал в руки то одну, то другую книгу, перелистывал и откладывал, брал новую; ведь турецкие книги — такая редкость, а тут вдруг их изобилие!.. Во взгляде Назыма Хикмета таилась боль: родная страна, с которой навсегда разлучен! Книги на родном языке, к которым нет у него доступа! Мне показалось, что Мехти Гусейн, весь облик которого излучал радость и счастье, не чувствует, что происходит в душе Назыма Хикмета, глух к его переживаниям — уж кому-кому следовало быть в Турции, так самому Назыму Хикмету, и такая досада, что это несбыточно! Гость, не выдержав, стал просить у него — роль просителя так не подходила к облику великого поэта! — две-три книжки, чтоб просмотреть их, почитать-перелистать, но Мехти Гусейн — что ж, его тоже можно было понять — отказал в просьбе Назыму Хикмету: де, извини, мне надо писать путевые заметки (они действительно вскоре были напечатаны как на азербайджанском, так и в переводе на русский язык), книги мне могут понадобиться. Назым Хикмет, очевидно, не ожидавший отказа, быстро попрощался и, явно расстроенный, ушел, а, уходя, забыл на крышке рояля свои солнечные очки. Мехти Гусейн, кажется, почувствовал, что обидел гостя, и тотчас сник, стал оправдываться, что не мог поступить иначе, что по завершении заметок непременно отдаст книги Назыму Хикмету, так и передай ему, когда будешь отдавать очки, — сказал он мне.
А потом, в 1969 году, у меня были в Стамбуле и Анкаре встречи с… самим Назымом Хикметом!
Попал я в Турцию через Ирак, ибо прямиком поехать туда, как я уже отмечал, нельзя было: наши не выпускали, не веря тюркоязычным, думая, что предадут, а турки не впускали, подозревая в нас шпионов.
В Багдад и Керкук я ездил для чтения лекций, встреч с туркманами, этнически родственными азербайджанцам, говорили они на языке моей бабушки, хотя называться азербайджанцами, советским наименованием этноса, не желали. И там, в Багдаде, сумел получить в Турецком культурном центре (Турк култур меркези) визу. Поездка моя в Турцию — особый рассказ, удивительное событие, сыгравшее значительную роль в моей судьбе, моей работе, без этой поездки, в сущности, не родилась бы ни одна из моих крупных книг, в частности роман “Фатальный Фатали”, где в сюжете есть турецкая линия. Я увидел бурлящее, кипящее, развивающееся, единственное на земле большое тюркское государство, где творилась история, созидалась культура.
Познакомился я тогда с выдающимся турецким писателем Васифом Онгореном, спектакль по пьесе которго “Асийа насыл куртулур?” потряс меня в Достлар теотросу, как и вообще режиссеры и актеры этого театра, и по возвращении перевел пьесу на русский, опубликовав в журнале “Иностранная литература”, и на азербайджанский, опубликовав в журнале “Азербайджан”.
Незабываемой была встреча со сценаристом, актером, режиссером Йылмазом Гюнеем, который показал мне свой великолепный фильм “Умид”, запрещенный тогда в Турции.
Меня восхитили изданные там толковые словари тюркских языков, в частности чувашского и якутского, исторические труды Турк тарих куруму, — забегая вперед, скажу, что по возвращении я написал путевые заметки об увиденном в Турции, их опубликовали на азербайджанском языке, но цензура запретила печатать на русском: де, могут прочесть в Центре и кое-кому в Азербайджане попадет за то, что пресса по-доброму пишет о капиталистическом мире.
Не успел я ступить на турецкую землю в стамбульском аэропорту и опомниться после только что виденного с высоты синего шелкового Босфора и живописных конусообразных островов зелени, как мои вещи подхватил носильщик и вынес к стоянке такси.
Узнав, что я из Советского Союза, шофер сказал:
— У вас жил предатель турецкого народа!
— Это кто же? — поинтересовался я.
— Не знаете? — удивился. А потом: — Это о нем Ататюрк сказал: Надо его поймать, повесить, а потом сесть у его ног и горько заплакать!
— Ах, ты о Назыме Хикмете!.. А я тебе скажу вот что: если Турция чем и велика, так это тем, что у нее есть Назым Хикмет!
— Но он коммунист и предал Турцию!
— Какой он коммунист? Он великий турецкий поэт!
— Но… — хотел он оспорить меня, но я тут же прервал его:
— Останови! Я не хочу ехать в машине человека, который не понимает, какую неправду изрекают его уста!
Шофер растерялся, тут же стал упрашивать не покидать его:
— Так объясните мне, если я не прав, — попросил он.
Молча и охотно, как мне показалось, выслушав мой рассказ, он более со мной не спорил, хотя и не выразил явного согласия (позднее на прилавках книжных ларьков рядом с книгами Ленина, Мао Цзедуна, Троцкого и Сталина — то были годы всплеска левых сил, главным образом маоистов, в Турции — я увидел сборник стихов Назыма Хикмета: выпустили, как узнал, лишь первый том задуманного десятитомника — второй конфисковали, и все издание запретили как содержащее коммунистическую пропаганду).
Новая встреча с Назымом Хикметом состоялась, когда я попал в Стамбуле в пробку, автобус двигался медленно, ибо на площади Таксим проходил театрализованный парад турецких воинов, одетых в старинные оттоманских времен яркие наряды с медными шлемами. Воины несли высокие пики. Парад был устроен в честь шестисотсколько-то-летия оттоманских сухопутных сил.
Молодой парень, сидевший рядом со мной в автобусе, вдруг достал из портфеля книгу, на обложке которой я прочел: “Бои вокруг Назыма Хикмета” (Назым Хикмет кавгалары). Книга была издана незадолго до того, в ней — два взгляда на поэта: за и против, в духе предательства и величия. Молодой человек, с которым я разговорился, оказался студентом и поначалу не был словоохотлив, мол, отношения своего к поэту еще не выработал. А когда узнал, что сидит рядом с человеком, который лично знал поэта, разговорился, стал спрашивать о Назыме Хикмете. Странное было у меня чувство: рассказывать молодому турку о поэте его народа.
Судьба была добра ко мне: еще встреча с поэтом в его родной Турции состоялась у меня за несколько часов до отлета в Москву, в Анкаре, на открытой веранде высотного дома, в гостях у известного турецкого журналиста. Стояла теплая ясная ночь. Над головой горели крупные яркие звезды. Под нами простирался город, весь в огнях — вблизи слепящих, вдалеке мерцающих. На столе лежали лишь два предмета — портативный магнитофон и изрядно потрепанный второй том болгарского, бабаевского, восьмитомника Назыма Хикмета. На веранду из комнаты лился свет, хозяйка дома следила за текстом поэта, а мы молча слушали в магнитофонной записи голос Назыма Хикмета.
Запись была не высокого качества, но слова, произносимые поэтом, были ясно слышны: вот он, Назым Хикмет, его живой голос, негромкий, чуть грустный, его замечатальные стихи, с которыми явился он теперь на свою родину.
Кто знает трав, а кто — рыб разнообразие, а я — разлук;
кто-то назубок назовет имена звезд и созвездий, а я — расставаний,
и в тюрьмах жил, и в больших отелях,
женщин, которых любил я, сильно ревновал;
мои стихи выходят на тридцати-сорока языках,
а в Турции моей на моем турецком — под запретом…
Страна моя, страна моя, страна моя,
ты сейчас в седине моих волос,
в инфаркте моего сердца…
Этой встречей с Назымом Хикметом в Турции я и хочу завершить свои воспоминания.
— А как же с третьим побегом? Вы забыли о нем рассказать!
— Побегов было даже не три, а четыре!
— ?!
— После стольких неволь, о которых я старался поведать, политических, житейских, творческих, когда не видишь своего читателя, когда не слышишь своего родного языка, когда оторван от друзей, близких, от среды, лишен духовного общения и задыхаешься, окруженный железным занавесом, — что остается человеку? Остается побег из неволи этого мира в вечную волю мира другого! Не этим ли объясняется и ранняя смерть Назыма Хикмета?
— Побег третий?
— Да, его смерть была формой побега из неволи на свободу.
— А четвертый?
— Вглядитесь в памятник поэта над его могилой в Москве на Новодевичьем кладбище. Не кажется ли вам, что он заключен здесь в каменную глыбу, это как роба, накинутая на него, и он тщетно пытается вырваться наружу, выйти из каменной неволи, обрести свободу общения с нами в новом, изменившемся мире — и здесь, в Москве, и у себя, в Турции, куда наконец-таки пришли его книги, но еще не пришел он весь в своем поэтическом величии — славный сын турецкого народа.
Чингиз Гусейнов
Kultura.Az
Посетите интернет магазин наклеек - и найдите то, что по нраву.
Поделитесь записью в соцсетях с помощью кнопок: